Aвтop: Михаил Тaрбoвcкий
Как-то приехав из Берлина в Москву я отправился в дом, где прожил тридцать лет. Поехал привычным маршрутом на метро, вышел на своей станции и зашагал так, как ходил изо дня в день – под мост, через дорогу, вниз с лестницы, мимо магазина, под арку двора. Ноги несли меня сами, все позабылось – отъезд, Германия, иная жизнь. Казалось, время пошло вспять, и я как обычно возвращаюсь с работы, сейчас поднимусь на третий этаж, открою ключом дверь, разденусь, включу телевизор, сяду ужинать Нормальный ритм жизни, привычка бытия. Но войдя под арку двора я оцепенел: дома не было. Не было – и все. На его месте лежал, зеленея травой, гладкий газон. Как это могло быть? Казалось, он стоял здесь еще минуту назад, я будто бы видел его стены, черную дыру подъезда, а потом он мгновенно растаял так что его присутствие казалось еще ощутимым в воздухе. Он словно реял, витал над зеленым газоном. Мне казалось, что я сплю. Надо сделать усилие, проснуться, и все вернется на свои места, вся привычная жизнь. Но не просыпалось.
– А где дом? – спросил я слабым голосом у человека пробегавшего с мусорным ведром. – Снесли, – равнодушно бросил он. Но разве можно снести целую жизнь, три десятилетия с их рождениями и смертями, радостями и надеждами? Можно. И я не один такой стою, ощущая как растворяется эта жизнь в воздухе над гладкой полоской травы. Старый скрипач Михаэль Вик приезжает в Калининград и ходит по улицам своего детства, улицам города, которого нет и который некогда называли Кенигсберг. Но он давно исчез, растворился в воздухе и все здесь теперь другое: улицы, люди, язык. «Это город, застроенный быстро и функционально в ‹социалистическом› стиле, – пишет Вик в своей недавно изданной на русском языке книге Закат Кенигсберга, – распространенном в бывшем Советском Союзе и его государствах-сателлитах. Бездушные площади, на которых высятся памятники Ленину или Марксу, однообразные улицы, люди, одетые преимущественно в темное и вынужденные ежедневно рыскать в поисках продовольствия». Но книга Вика, вызвавшая немалый резонанс в германском обществе (она была издана по-немецки семь раз), интересна не только и не столько сопоставлением прошлого и настоящего, ощущением исчезнувшего города. Ее пафос и сюжет в другом. Это поразительное по своему драматизму жизнеописание человека, родившегося в конце двадцатых в Кенигсберге, в смешанной семье, где отец был немцем, а мать еврейкой, и ощущавший себя евреем. Он дважды побывал в аду. Сначала в нацистском, ибо для немцев он бы евреем, а потом в советском, так как для русских он был немцем. Еврей, которого русские не признали жертвой нацистского режима в послевоенном Кенигсберге-Калининграде, где каждый превратился в хищника, сражавшегося за пищу, он все сильнее начинает отождествлять себя с немецким окружением. В 48-м ему удается перебраться в Западный Берлин, где он заканчивает консерваторию, становится скрипачом, обретает семью, и, казалось бы, живи себе-поживай в комфортном западном мире. Но ему не живется в Западной Германии, где «прошлое старательно затушевывалось, замалчивалось, приукрашивалось, извинялось и оправдывалось». Он уезжает в Новую Зеландию, преподавать в Оклендском университете, но и там не обретает родины и возвращается в Германию. Он не чувствует себя своим и в Израиле, хотя иудаизм живет в нем. И Кенигсберга его детства нет на этом свете. Так кто же он – не иудей, не христианин, не немец, не еврей. Этот вопрос мучает его несмотря на то, что в конце концов он определяет себя как »человека среди людей«. Ему свойственен особый комплекс, который можно назвать комплексом Вика. Но разве это не наш общий комплекс, свойственный жизни в диаспоре? В России мы евреи, в Германии – русские, да и в Израиле мы воспринимаемся в значительной степени как русские. Так кто же мы – чужие среди своих, свои среди чужих? Трудный вопрос.